Каждый из нас имеет свой собственный социальный статус, ежедневно примеряет множество социальных ролей: пешеход, посетитель магазина, работник и многие другие. Каждая из них имеет определённые поведенческие принципы, которых, как правило, каждый из нас должен придерживаться. К сожалению, можно заметить, что эта шаблонизация приводит к моральному разложению общества, и всё чаще и чаще мы ощущаем, как отовсюду сочится лицемерие, фальшь, эта игра…Но! Увольте. Мы же не в театре.
Конечно, не стоит отрицать значение этикета и прочей поведенческой культуры во время общения как с близкими, так и незнакомыми людьми, но есть грань, и не сказать даже, что тонкая. Зачастую, лицемерие – намеренный поступок, обоснованный отнюдь не всеобъемлющим миролюбием, а корыстными целями. Кто-то стремится понравиться, чтобы в дальнейшем использовать эту симпатию, кто-то же проявляет эту самую симпатию, дабы расположить человека, к которому на самом деле в душе испытывает глубокую неприязнь. Сценариев может быть множество. И всё-таки перед каждым стоит нравственный выбор: быть честным с собой и окружающими или же проживать жизнь несостоявшегося актёра, заблуждаясь в том, кто же ты есть на самом деле.
Обращение к самому себе, рефлексия, поиск жизненных приоритетов и смысла присущи философии экзистенциализма. Французский автор Альбер Камю не считал себя представителем, однако можно утверждать, что данное философское направление весомо повлияло на его творчество. Также его приверженность к экзистенциализму обусловлена и тяжёлым заболеванием, иными словами, постоянным ощущением близости смерти, с которым он жил с ранних лет.
Возвращаясь к творчеству прозаика, обратимся к дебютному роману «Посторонний» или «Чужой». Такое название неслучайно, но к нему стоит обратиться после подробного знакомства с произведением. Повествование ведётся от лица главного героя, чьё имя не упоминается, читатель узнаёт лишь фамилию – Мерсо. Мерсо – мелкий чиновник, живущий в совершенно комфортном для него одиночестве. Не имея достаточных средств для содержания матери, он отправил её в богадельню. Произведение начинается со слов: «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю». Всего два предложения бьют читателя прямо в лоб, а также устраивают проверку: возмутимся ли мы, станем ли относиться предвзято или же отставим предрассудки и не будем осуждать героя с самых первых строк? Узнав о смерти матери, Мерсо приехал в богадельню, но не возымел желания проститься и взглянуть на усопшую в последний раз. Всю ночь он провёл, беседуя за кофе со сторожем. На утро он увидел, как возле гроба собрались «мамины друзья» и очень удивился тому, что совершенно незнакомые люди скорбят и льют слёзы. В их лицах Мерсо видел осуждение по отношение к себе, ведь он не выказывал никаких чувств, хотя, казалось бы, кому, как не ему, испытывать самое большое горе. Однажды сам Альбер выразил идею романа в парадоксальной форме: «В нашем обществе любой, кто не плачет на похоронах матери, рискует быть приговорённым к смерти».
На следующий день главный герой знакомится с девушкой Мари, однако это не особо скрашивает его жизнь: «Ну вот, подумал я, воскресенье я скоротал, маму уже похоронили, завтра я опять пойду на работу, и, в общем, ничего не изменилось». И несмотря на то, что Мерсо сам заявляет о давней симпатии к Мари, близость с ней не вызывает радости и каких-то особых чувств, что может показаться циничным. Позднее герой становится товарищем своего соседа Раймона Синтеса, помогая отомстить изменившей ему девушке-арабке.
Собравшись через некоторое время на пляже, компания, состоящая из Мерсо, Мари, Раймона и Массона – приятеля героя, замечает арабов, по-видимому, родственников избитой Синтесом девушки. Происходит драка, Раймон ранен ножом, однако на этом столкновение с арабами не заканчивается. Этим же жарким днём прогуливаясь по пляжу, Мерсо и Синтес вновь встречаются с ними и колеблются: выстрелить из револьвера или нет? Здесь можно отметить очень интересную деталь, буквально напрашивающуюся на то, чтобы читатель провёл параллель. «Я медленно шёл к скалам и чувствовал, что лоб у меня вздувается от солнца. Зной давил мне на голову, на плечи и мешал двигаться вперёд. Каждый раз, как мое лицо обдавало жаром, я стискивал зубы, сжимал кулаки в карманах брюк, весь вытягивался вперед, чтобы одолеть солнце и пьяную одурь, которую оно насылало на меня». Сразу в голову приходит известнейший роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Этот мотив давящей, замутняющей рассудок жары прослеживается в обоих произведениях. Примечательно, что Камю создал самодеятельный «Театр труда», где, в частности, организовал постановку «Братьев Карамазовых» по Достоевскому и даже сам играл Ивана Карамазова. Возможно, это совпадение, а, возможно, и нет. Кажется, что Альбер во многом перенял описание этой сцены у российского классика. Здесь, как и у Достоевского, происходит в прямом и переносном смысле жаркий момент метания: шаг вперёд, шаг назад. «Я чувствовал только, как бьют у меня во лбу цимбалы солнца», – накал ощущается с каждой строчкой. И всё же Мерсо решился на убийство обидчика друга, выстрелил один раз, а затем ещё четырежды, «как будто постучался в дверь несчастья четырьмя короткими ударами».
Во второй части произведения мы можем наиболее глубоко разобраться в чувствах главного героя. Он очень просто относится к случившемуся, испытывая лишь досаду. Не считает необходимым наём адвоката, однако сделать это приходится. Именно в беседе с адвокатом Мерсо «раскрывает все карты», ничуть не пытается при этом оправдать себя, отрицает то, что хоть как-то сумело бы смягчить наказание или же просто молчит. Он не скрывает своё неверие в Бога при том, что следователь – христианин. Последний неимоверно возмущён «очерствелой душой» собеседника и глубоким нежеланием раскаяться.
Следствие длилось одиннадцать месяцев, Мерсо перестал чувствовать время. Вокруг ничего не происходило, его целиком поглотила арестантская жизнь со своим распорядком и режимом, к которому герой постепенно привык. Поначалу ему было тяжело, однако позднее он приспособился и искал спасение в постоянных размышлениях. Он считал, что человек, проживший хотя бы один день, сможет провести в тюрьме хоть сто лет – у него хватит воспоминаний.
Примечательно, что суд назначили в июльский день, который так же оказался тягостно жарким. Мерсо не различал лиц, в душном зале всё плыло и плавилось от жары. Он в очередной раз чувствовал себя чужим, посторонним. Прокурор с каждым разом и с новой силой указывал на поступки подсудимого, представляя их для осуждения публики в ужасающей её форме: «Господа присяжные заседатели, на следующий день после смерти своей матери этот человек купался в обществе женщины, вступил с нею в связь и хохотал на комическом фильме… Посторонний человек мог предложить кофе, но сын должен был отказаться, а не распивать кофе у гроба матери, давшей ему жизнь». С каждым высказыванием ощущается патетика, впоследствии вызывающая соответственный порицающий героя резонанс. Именно в этой сцене очень явственно чувствуется банальное и гнусное презрение публики, обращающей внимание в большей степени даже не на главный проступок осуждённого, а на общественно неугодное поведение, проявления которого даже не имеют весомых доказательств, ведь никто, к примеру, и не знает, действительно ли смеялся подсудимый в кино. Неслучайно журналист, пришедший на заседание, отметил, что дело «немного раздули» и то, что только история Мерсо, да отцеубийство «представляют некоторый интерес». Прокурор, возмущённый бесчувственностью и полной отрешённостью подсудимого, требует для него смертной казни.
В последнюю ночь в камере герой очень много рассуждает о прошедшем дне и анализирует абсолютно всё, сказанное в его сторону, тем самым перечёркивая своё безразличие к происходящему с ним. Он говорит себе: «И в обвинительной речи прокурора, и в защитительной речи адвоката обо мне говорилось много, но, пожалуй, больше обо мне самом, чем о моем преступлении», – и это действительно так, однако приговор уже вынесен. Долгие размышления о том, как Мерсо хочет избежать механического хода событий, приводят его к тому, что так или иначе это неизбежно, «жизнь не стоит того, чтобы цепляться за неё». Стоя на пороге смерти, герой понимает, что он – такая же часть всего на Земле, и «другие люди, мужчины и женщины, будут жить, и так идёт уже многие тысячелетия». Мысль о помиловании помогает ему смириться, при этом в глубине души он понимает, что надеяться на это не имеет смысла.
Приход священника раздражал Мерсо, он не смог долго терпеть его присутствие и сказал, что не желает тратить оставшееся время на Бога. Придя в ярость, он схватил священника за ворот и излил всё своё накопившееся негодование. Этот последний монолог показывает, что герой остаётся верен лишь себе и своим истинам, он кричит: «Я был прав, и сейчас я прав и всегда был прав. Я жил так, а не иначе, хотя и мог бы жить иначе. Одного я не делал, а другое делал. И раз я делал это другое, то не мог делать первое. Ну что из этого?». В его последних словах заложена вся суть абсурда существования и поиска какого-то смысла. У него своя судьба, избранная ни обществом, ни Богом, ни кем-то другим. Отстранённость Мерсо от ценностей и традиций делает его посторонним и чужим в этом большом мире, который не желает мириться с его идеей принятия существования в том единственном виде, в котором она соответствует именно его собственному пониманию. Одинокий герой желает только одного: «Пусть в день моей казни соберётся много зрителей, и пусть они встретят меня криками ненависти».
Можно заметить, что автор не порицает поступки главного героя, потому что осуждение – удел глухого традиционного общества, абсурд и пороки которого отражаются в повести. Нужно сказать, что даже в случае с героем Камю поведение публики нельзя назвать оправданным. Инакомыслие сквозь века порицают и забивают титановыми клювами конформного общественного мышления. Разумеется, оправдать убийство собственной идеей невозможно. Однако хотелось бы выразить надежду на то, что каждый будет стараться воспитывать в себе принципиальность в целом, дабы не быть частью запуганной догмами массы, не считающей необходимым быть разборчивой в своих осуждениях к людям, выбирающим свой путь и свои взгляды. В этом мире страшен не человек. В этом мире страшна толпа.
